Она уже успела забыть, что бывает так больно. Она уже успела спрятать в своей памяти все прошлые ранения, раскрасившие ее тело новыми шрамами, поверх затейливой сети старых, рожденных псионикой. В памяти - спрятала, но каждый раз, отмываясь от запаха гетто, от чужой и своей крови - вспоминала. Под волосами, за правым ухом - толстая и грубая полоса, оставленная металлической трубой, которой ее оглушили в самые первые ее минуты пребывания в гетто. Если бы она тогда не очнулась, не взяла себя в руки и не наваляла ублюдкам, то сейчас, наверное, просто не была бы. Под левой грудью, на ребрах - косая линия от лезвия, что должно было вонзиться, но лишь рассекло плоть до самых костей, потому что она успела отклониться в сторону, уводя удар на скользящий. Именно после этой раны в ее куртке появились вшитые щитки, а в глазах - новая порция злости. На спине - продольные полосы, скрещивающиеся между собой. Это заживало дольше всего, потому что ей не позволено было воспользоваться медикаментами, кроме обеззараживающего порошка, засыхающего на ранах безобразной коркой. Вырванный пулей кусок мяса на бедре. Проткнутая стеклом ступня. Ожоги, порезы, лопнувшая кожа. Она устала считать их. Она помнит каждую частичку мозаики-боли, составляющей ее жизнь. Она была бы рада все это забыть. И вот снова - больно. И вот опять - только бы добраться до своих, суметь проскочить-проковылять по улицам, не привлекая к себе внимания, потому что слишком многие заходят пнуть недобитого Богомола.

Лицо - белая маска, еще белее чем обычно, в синеву, в серый пепел. На щеках - черные дорожки потекшей краски, которой она подводит глаза, превращая свое лицо в лик фарфоровой куклы. Она даже не понимает, что слезы текут. Просто перед глазами все расплывается, просто больно. Просто вместо отзыва на блокпосте с губ слетает всхлип, а уже потом - нужные слова. И только тогда ее подхватывают под руки, позволяя упасть. И только тогда она позволяет сознанию покинуть себя ненадолго. Чтобы открыть глаза и застонать не только от боли, но и от осознания, что вляпалась посильнее, чем пару часов назад, когда ее правое бедро и голень превратились в красивые ошметки плоти, как будто пережеванной стаей собак. Потому что видит, кто сегодня занимается раненными. И, право, лучше бы ей сдохнуть по дороге сюда.

- Ма-ла-хи-я, - по слогам, сглатывая вязкую слюну, - Е-ще жив, у-блю-док...
И даже пытается улыбнуться, но лишь кривится от боли, вскрикивает жалобно, как зверек, которого пнули кованным ботинком, вытирает набегающие на глаза слезы. Больно, так больно! И дальше будет хуже, это она точно знает.
Ассистентка, из молоденьких, видимо ученица, «пыльца», срезает с Саманты остатки брюк, отрывает присохшие куски толстой кожи, стаскивает развороченный ботинок. И второй, еще целый. И Сэм не стесняется кричать, прокусывая себе губы до крови. Потому что она вовсе не герой, чтобы терпеть мужественно и корчить из себя бесчувственное нечто. На свою ногу она старается не смотреть. И так понятно, что все очень плохо. Фостер роняет голову на стол, на который ее, бесчувственную, сгрузили, и облизывает пересохшие губы. Воды бы. Или яду.

Не понятно, что доставляет больше страданий - его пальцы в ране или его голос, ввинчивающийся в черепную коробку стальными болтами, сжимающими виски, пробивающими тонкие кости. И Саманта кричит - захлебываясь, заходясь в сухом кашле расцарапанного острыми осколками воя горла. Рефлекторно - пытаясь уползти подальше от ранящих рук, забиться куда-нибудь в угол, сдохнуть там тихо и  не испытывать больше на себе этого издевательства. Разумно - вцепившись побелевшими от напряжения пальцами и ладонями в края стола, заставляя себя лежать ровно. Сознание мигает как перегорающая лампочка - гаснет на доли секунды, и снова вспыхивает, потревоженное, разбуженное острыми прикосновениями. Слишком много белого - ее кожа, покрытая липким болезненным потом, его халат - из-под которого торчат голые ноги, застегнутый не на те пуговицы, и оттого скособочившийся, стены, покрытые искусственным камнем. Слишком много красного - ее кровь, текущая из развороченной ноги, - повезло, как же повезло, что не задета артерия, ибо человек с порванной артерией на ноге умирает быстро, так и не успев ничего понять, - ее губы, ярким пятном выделяющиеся на лице, словно в трэшовых фильмах ужасов, ее глаза - яркие фонари артериальной боли, с расширенными от шока зрачками. Его пальцы - перепачканные, перемазанные, липкие. Он просит - и она кричит, хотя сделала бы это и без просьбы, но ему просто нравится говорить-говорить-говорить, сжимая ее голову в тисках своего безумия. Кричит даже тогда, когда в ее зубах оказывается круглая деревяшка-кляп. Саманте кажется, что она трещит и вот-вот расколется, сжимаемая ее челюстями.

Ее колотит так, что она еще успевает мельком удивиться тому, что стол не ходит ходуном под ее телом. Зубы отбивали бы затейливый ритм, не будь они сжаты мучительным усилием челюсти, стиснуты с силой, - не будь деревяшки, наверняка бы брызнула желтоватая зубная крошка. Саманта уже не кричит, - булькает, словно пробитым горлом, словно захлебывается под водой. Словно от голоса остались одни окровавленные ошметки, такие же, как те, что покрывают ее рану. И слезы, что до сих пор стекали из уголков глаз, по вискам, теряясь в вороненых волосах, уже не текут, оставив после себя быстро высыхающие на воспаленно-горячей коже грязные дорожки. Саманта пытается заставить себя поднять наливающиеся свинцом ресницы, но голова плывет, как будто она снова глотнула той дряни, настоянной на грибах гетто, которой поил ее Анхоран. Когда-то давно, в прошлой или в позапрошлой жизни, когда она точно так же выла и корчилась от боли. Ее глаза - бездонные колодцы отчаяния, наполненные свежайшей кровью, стекающей из перерезанных глоток. Ее взгляд - острота безумия, заточка плача, выпотрошенный визг. И губы треснувшие, с кровью в самых уголках. Кровью, смешивающейся с прозрачно-мутной ниточкой слюны стекающей на щеку.

Среди «Богомолов» Малахию ненавидели. Превозносили. Презирали. Завидовали. И попросту боялись. Не зря, наверное.
- Может быть морфий? - ассистенка даже не говорит, а шепчет, втягивая голову в плечи, - Ей же больно.

Пальцы - побелевшими от напряжения тисками по краям стола, руки - дрожащие, глаза - за мутной пеленой снова выступивших слез. Деревяшка в зубах крошится острой щепкой, падающей на язык и репликант сглатывает ее вместе с горькой тягучей слюной, между всхлипами и стоном. Боль уже не кажется такой невыносимой, но все равно выматывает, тянет, горит. Если бы она знала хотя бы одну молитву, если бы она верила хотя бы во что-то, она бы проговаривала мысленно их слова. Просто чтобы отвлечь себя от остро-скальпельных пальцев в ране, от рвуще-взвинченного голоса Малахии. Просто. Если бы это было так просто, как кажется.

Ее трясет, в буквальном смысле колотит. От боли, от напряжения - Сэм старается не шевелиться, не отползать подальше от очага боли, потому что сейчас эта боль означает ее исцеление, - от страха. Да, ей страшно. И она этого не капли не стыдится. Потому что тот, кто не боится Малахию - псих, дурак или полнейший отморозок. Саманта закрывает глаза, смаргивая слезы и выплевывает деревяшку, вслух зачитывая немецкий текст старой песни, когда-то услышанной, запомнившейся, вплавившейся в мозг. Голос дрожит, срывается криками, но она читает, мерным ритмом песенного метронома погружая себя в транс. Это спасет, это поможет не чувствовать боль так ярко. Она-то знает, она умеет. Погружение в себя, в свой внутренний мир в котором тоже обуглено и страшно, но те так, как сейчас снаружи. Не так.

Иногда ей кажется, что над ней склоняется темноглазый мужчина с резкими чертами лица. В глазах его - презрение и насмешка, но Саманта не обращает внимания. Она понимает, что это всего лишь галлюцинация от боли. Потому что он мертв. Они все, все, стоящие сейчас вокруг и точащие об нее бритвенность взгляда - мертвы. И сама она уже давно мертва, только почему-то до сих пор может чувствовать. Если там, за гранью, ты продолжаешь испытывать страдания, то стоит задержаться на этом свете как можно дольше, верно? А потому - немецкие слова, царапающие горло острыми гранями. А следом - другой текст, уже на родном языке. Строчки путаются, сплетаясь в фасматогорический клубок ядовитого бреда. Но она продолжает говорить, говорить, говорить, забивая и свою боль и голос хирурга, разрывающий мозги и нервы в лохматые клочья.

Иногда в глазах темнеет, как будто Саманта моргает, но ресницы ее и без того сомкнуты. Но через них пробивается красноватый, рожденный кровью в капиллярах век, свет от ламп. Губы - сухой наждак. Язык - одеревеневшее нечто, с трудом ворочающееся, скребущее по желтым зубам. Выдержит. Она выдержит все это, станет еще немножечко сильнее, еще немного злее и осторожнее. Чтоб и дальше жить и рвать. Зубами.

- Иди на хуй, Малахия, - Саманта скатывается со стола, опираясь локтями и лицом о его блестящую, заляпанную кровью и отпечатками своих ладоней, - теперь еще и растекшейся косметикой, - поверхность.
Ее пошатывает, словно от ветра, свежести которого она не чувствовала на своем лице уже очень давно, - не считать же таковыми затхлые завихрения воздуха гетто? - но репликант упрямо стоит на ногах. Точнее, на ноге. Поджимая раненную конечность в колене, морщась от боли. Но оставаться тут больше, чем нужно, она не собирается. Отлежится дома. Потому что весь тот бред, который она будет гнать через несколько часов, забываясь беспокойным сном, - а она, черт побери, будет, - слышать бы не надо никому. Тем более Малахии. Подгонять ублюдку такой шанс влезть в нее еще глубже Саманта не собиралась.
Он и без того слишком глубоко врос в нее, слишком сильно свился с ней венами. Саманта вообще везучая, и каждый раз когда из нее в очередной раз вытаскивают пулю или зашивают куски расползающегося мяса делает это не кто-нибудь, а Малахия. Такое ощущение, что он специально дежурит в госпитале в те дни, когда ее сюда притаскивают.

Благодарна ему - безусловно. Репликанту и без того непросто, для нее, привыкшей к тому, что после любого ранения на арене или в лаборатории ее смогут «починить» в «Лире», осознание того, что раны собирают по кускам, а любой процесс заживления - это боль и бред, было весьма неприятным сюрпризом. И она ценит навыки Малахии, который способен сшить ее так аккуратно, что процесс восстановления не затянется надолго, а навыки не потеряются следом за искалеченным телом. Правда ценит. Правда благодарна. но находится с ним в одном помещении дольше, чем это необходимо, она не собирается.

Саманта грустно смотрит на ошметки того, что было ее штанами. Неплохими, надо сказать, штанами. Дорогими. С керамическими вставками на бедрах и голени, которые, однако, не спасли ее от ранения. Потому что защищали только внешнюю часть ноги. Досадное упущение, которое, к сожалению, никак не исправить. Запаковываться в броню целиком, - она же не консервная банка. Застежкам на ботинках тоже пришел полный пиздец, ибо ассистентка Малахии просто срезала их, не потрудившись расстегнуть. Это ранение дорого встанет ей. Новое снаряжение, невозможность пополнить свою кубышку посредством выполнения заказов во время реабилитации, а теперь еще и пристальное внимание этого психопата с щупальцами на башке.

- Показывай, - морщится репликант.
В смысле - показывай куда мне тащить свою задницу, чертов псих. В одном он прав. Сама она отсюда не выйдет. По крайней мере, пока не отправит заказ на снаряжение и курьера, который его сюда притащит. Сверкать голой задницей по всему гетто она не намерена. Но как только снаряжение доставят - только ее тут и видели. Главное не вырубиться до этого момента.
- И может ты уже дашь мне воды, Малахия? Из меня крови вытекло как из собаки на бойне.