Нижний уровень - поганое местечко. Хуже только гетто. Вообще, если разобраться, весь Дамнос - довольно таки поганое местечко, но другого у нее нет. Есть воспоминания о каком-то городе, в котором она-которая-человек была счастлива, есть воспоминания о других, уже горящих городах, в которых шла война. Но все они подернуты мутной пеленой, как лужа - бензиновой пленкой. Саманта не любит это помнить. От этого слишком сильно болит голова и раскалывается сознание на мириады сверкающих, как та самая бензиновая пленка, радужными разводами осколков. Сэм не любит этот город, Сэм не любит его улицы, заполненные грязью, дрянью, ложью. Она сама - воплощение самой большой лжи в этом мире. Лжи о том, что за гранью человечество ждет что-то, кроме забвения и пустоты. Душа не должна возвращаться в тело, напечатанное на принтере как кусок синтетического гамбургера. Есть ли она вообще, это душа? Саманте все равно. Она не задумывается о таких тонких материях. Даже тогда, когда ее дробовик выплевывает из себя сноп огня и металлических осколков, превращающий ее жертву в неаппетитное месиво, она не станет проверять, стало ли тело без вины (на самом деле, безвинных не бывает. Это так же верно как то, что ее сейчас подташнивает от запаха свежей крови) убиенной девки, чем-то насолившей очередному заказчику, легче на тот самый двадцать один грамм. Или сколько там, по версиям этих сказочников из старых фантастических книжек, весит человеческая душа? Плевать. Плевать.

Саманта оборачивает дробовик темной тканью и вешает его за спину. Со стороны присмотреться - словно висит за плечом чехол. Может с документами. Может с инструментом. А может с чьей-то смертью в расписной коробочке. Бам! Не то чтоб она всерьез кого-то опасалась, но осторожность не помешает. Особенно тогда, когда приходится носить куртку вывернутой наизнанку, скрывая приметный знак на плече. Саманта не любит работать на нижнем уровне. Но кого еще сюда отправлять? Не так уж много лепестков рискуют вылезать на поверхность из своей вонючей клоаки, а убийствами в одном только гетто много не заработаешь. Говорят, что Горгон работает даже выше, на среднем уровне, но кто ж в это говно на полном серьезе поверит? А сам гигант обычно таинственно отмалчивается в свой стакан с выпивкой. И Сэмми его не винит. Никто не любит говорить о работе, кроме совсем уж зеленых новичков, из которых к концу года в живых останется едва ли половина. Так что Фостер, в общем-то, не в претензии, что на этот заказ отправили ее. Коммуникатор отключен, чтобы не отвлекал от дела, и Саманта не торопится его включать. Вот вернется домой, и тогда, может быть... Понятно, что там куча сообщений от Эша, но ничего. Подождет, ублюдок. Сейчас ей нужно просто добраться до своего надежного гнезда и смыть с себя усталость. Воды осталось не так чтоб много, но на сегодня точно хватит. Дерьмовое дерьмо! Почему она обязана покупать воду хреновой очистки, вместо того, чтобы просто открывать кран и слышать, как она течет по трубам? Наверное потому, что всем насрать на гетто. До тех пор, пока все то говно, что бурлит там, не полезло вверх. Тогда они, может быть, и зашевелятся, да будет поздно.

До свободной, не залитой еще цементом «кишки», по которой можно спустится в гетто, остается пара километров. Саманта закуривает, на мгновение освещая свое лицо, в ровном неоновом свете вывесок кажущееся треснувшей посмертной маской, и облизывает стянутые краской губы. Скоро все это закончится. Скоро она будет на своей территории. Привычной до оскомины. К черту их всех. Пару дней она точно будет отдыхать от всего этого дерьма. Просто забурится в доме и будет читать старые сказки вбитые в память коммуникатора. Пускай знает их все наизусть.

Никого вокруг, только сердца стук.
И во власти рук заточенный сук - его верный друг.
Что-то здесь не так, будто рядом враг.
Как свинец кулак. Подруга Луна, подай верный знак!

Горький привкус сигаретного фильтра на губах, горько-пряный дым в груди, горько-режущие мысли в голове. Горько-обжигающее чувство взгляда между лопаток. Она привыкла, она смирилась, она всегда готова бежать, прятаться, скрываться в крысиной норе. От боли физической и той, что сгрызает сердце изнутри, от памяти прошлой, почти умершей и новой, оставляющей свои следы на грязи гетто каждый прожитый ей день, от прошлого и настоящего. И от будущего. Потому что будущего у нее нет, потому что будущее для нее - размытый туманный знак за грязным стеклом, обклеенным крест на крест липкой лентой. Потому что иначе осколки разлетятся слишком сильно, больно, раняще. Все живущие в гетто, у кого есть хоть немного инстинкта самосохранения заклеивают свои окна так.

Раньше, когда-то очень давно, проклеенные крест на крест окна щерились на нее со всех сторон. Раньше, когда-то очень давно. Она уже не помнит этого. Как и своих рыжих, перепачканных в саже и крови прядей, падающих на лицо.

Окурок, перепачканный губной помадой, падает на асфальт, чтоб быть раздавленным рифленой жесткой подошвой сапога. Высокого, плотно обхватывающего голень. Так плотно, чтобы не сползала широкая, от самого бедра, перевязка. Двигаться Саманте все еще больно, но она не привыкла долго болеть и разлеживаться без дела. Даже если едва не осталась хромой на всю свою оставшуюся жизнь. Даже если не далее как месяц назад лежала на столе Малахии, который сшивал куски ее плоти, как затейливую мозаику, стараясь соединить их так, чтобы шрамы оставленные когда-то ударом псионика не слишком сильно перекосило. «Завещай мне свою шкурку, детка, и я соберу тебя еще лучше, чем прежде». Малахия. Больной ублюдок, но лучший хирург среди Богомолов. Его взгляд пугает даже привыкшую ко всему Саманту. Его голос режет, как остро заточенный скальпель. Его смех прошибает позвоночник сотней блестящих от крови прошлых жертв крючьев.

Раньше, когда ее ранили так сильно, у нее была возможность собрать себя по частям с помощью технологий «Лиры». Теперь у нее есть только жесткие руки Малахии и деревянная затычка во рту, чтобы не орать слишком громко. Хотя ему нравятся крики.

Смотрит по сторонам - привычно-настороженно. Вдыхает воздух - с запахами гари, крови и пота от своей одежды. Нюх почти угроблен ядовитыми испарениями гетто. В это время суток здесь никого не бывает. Не может быть. Даже редкие полицейские патрули стараются не забредать в районы столько близкие к клоаке. Саманта провожает взглядом фигуру какого-то бродяги, чуть заметно скривив губы. Жалкие создания. Очередные жертвы Дамноса. Ей просто повезло чуть больше, чем им всем. Она умеет держать в руках оружие и не боится крови, ни чужой, ни своей. Лишь потому жива до сих пор, лишь потому еще может дышать и двигаться. Только поэтому еще не сломана и не выброшена на окраину жизни, на которой собрались такие как он. Изуродованные внешне и внутренне, изломанные собой и кружением. Саманте не хочется думать об этом. Но почему-то мысли упорно возвращаются к сгорбленной фигуре.

Что-то не так?

Нет. Она просто слишком сильно устала. Слишком зациклилась на постоянном ожидании удара в спину. Даже от своих. Даже от тех, кому, казалось бы, можно верить. Даже от тех, кто слишком жалок, чтобы нанести удар.

Анхорана зарезала шлюха.

О том, что людям - и репликантам - свойственно дышать она вспоминает не сразу. Только когда легкие начинают гореть от боли. Саманта со свистом втягивает в себя затхлый воздух Дамноса, пропитанный, как ей сейчас кажется, запахами крови и тяжелого песка Арены, рвано выдыхает, словно выхаркивает его из себя. И смотрит, метаясь взглядом от окровавленного лица к номеру на груди и обратно, слепо, невидяще, неверяще. Этого не может быть, просто потому, что не может быть. Так не бывает. Оттуда не возвращаются. С губ срывается всхлип, предвестник боли.

В кольце рук - тепло. Саманта лежит, уткнувшись носом в острые ключицы и шепчет о том, что когда-нибудь все это закончится. Больше не будет войны, приходящей к ним во снах и наяву, не будет боли от рассеченной плоти, не будет всех этих людей, ежедневно проверяющих их на десятках разных приборов, измеряющих температуру и давление, проверяющих стабильность и благонадежность. Не будет маленькой комнаты-камеры с жесткими кроватями и узкой полоской лампы под потолком. Будет тепло и светло. И они обязательно послушают старые записи с хрипловато-надтреснутыми голосами чернокожих певцов родом из старого забытого мира, который они оба, рожденные уже в Авалоне, знают только по урокам истории и фотографиям в сети. Увидят небо, настоящее, огромное, целое. Не расколотое стенами внутреннего двора лаборатории, в который их выпускают иногда, чтобы они не одичали тут, в изоляции. Шепчет и сама в это все не верит. И Орто тоже не верит, наверное. Он же не дурак. Он лучше чем она, сильнее, умнее. Надежный. И самую чуточку крылатый, как дух-защитник тэнгу.

- Волчок, - репликант тянет руку к фигуре, слепо, словно ища поддержки, - Это ты? Правда ты?
Ей хочется броситься вперед, забыв про все на свете, уткнуться лицом в его грудь, выплакать все то, что свербит сейчас в сердце. Пожаловаться ему, как ей было больно и страшно, когда он умер. Когда она осталась совсем одна, а на соседней кровати поселился рыжий и молчаливый Камиль. К которому она не подходила, прячась в тренировочных залах, доводя себя до полного изнеможения, чтобы уснуть.

Ее хотели стереть уже тогда, но сумели вернуть количество аномалий на приемлемый уровень.
- Странная реакция, - пожимал плечами человек в белом халате свободного, - Впрочем, они работали в паре. Потеря привычного ориентира, не более. Не могут же они любить, в самом деле. Это абсурд.
Не могут. Правда не могут. Но любовь - это не только поцелуи под луной. Репликанты не умеют любить. Они просто срастаются душами как сиамские близнецы в утробе матери - плотью. Отрежьте мертвого близнеца. Пожалуйста. Тяжело нести его.

- Волчок, - шепчет, скривив лицо, словно собираясь заплакать.
Но глаза сухие, безжизненной пустыней, выжженным городом, песком Арены.
Ложь. Это все ложь. Орто мертв, Орто не вернется к ней. Он лучше, он сильнее. Он надежнее. А она слабая, сломанная, брошенная. И если он вернулся сейчас, то это значит - за ней. Проводник в мир мертвых, ее личный Харон, ее персональный Анубис. Сожрет сердце, потому что оно черное как вязкая смола. Вынет из под языка монетку-плату. Влажную и теплую, как кровь хлещущая из перерезанной артерии.
- Орто, - проводит рукой по лицу над губами, чудится влага на пальцах но нет, сегодня пронесло, - Ты мертв. Уходи. Не пытай меня. Я не хочу!
Мотает головой так, что черные пряди хлещут по щекам как плети. Тянется дрожащей рукой к своему оружию. И опускает ее. Она не сможет выстрелить в него, не сможет снова убить его. Это же Орто, Волчок, ее мертвый сиамский близнец, с которым срослись не плечами, но сердцами - не разрезать так, чтоб второй тоже остался жив.
Она и так медленно умирает, пропитываясь трупным ядом. Чего он еще от нее хочет? Что ему еще от нее надо? Лицо из прошлого, лицо мертвеца.
Так не бывает.
Так бывает. Когда «Лира» печатает снова. Но сейчас Саманта этого просто не помнит. Лишь на самом уровне больного рассудка мечется осознание того, что мертвые не возвращаются просто так. А значит нельзя прикасаться к нему. И нельзя позволить к себе прикоснуться. В руках покойников - вода из Леты. Сладкий яд забвения. А она хочет помнить. Хотя бы себя.

Опасность - ловит самым кончиком тонких звериных вибрисов, отросших за время жизни в гетто, за время бытия податливой и одинокой жертвой. Ты должен осторожным быть, ступать по самому краешку, по бритвенному лезвию голыми ступнями, по тонкому остову чужих хрупких косточек, по рисовой бумаге, как ходили когда-то безликие убийцы с раскосыми, темными как у Анхорана, глазами. Раз, два, три, раз, два, три, кружится под музыку убийственного вальса человек в черном. Бумага - остается нетронутой и девственно не смятой. Так не бывает, и все же может быть. Ты должен осторожен быть и чувствовать летящий нож за шаг, фантомной болью меж лопаток. Иначе фантом становится явью, а ты - трупом.

Когда завязаны глаза, так сложно жить и быть, и двигаться и не падать. Но подгоняет, - ударом, криком, лишней болью. Шевелись, детка. Ты же не хочешь сдохнуть? Ты же не хочешь разбиться, упав на асфальт с высоты? На тысячи сверкающих осколков, как статуэтка, что продаются на средних уровнях, в квартале Сакуры, - с белыми лицами, с намалеванными краской губками. Он так любит этих куколок, что лепит ее лицо по образу, по подобию, а она - подчиняется, потому что не может иначе.
«Пойми свой образ, поймай, закройся им как маской», - шепчут губы у самого уха, отвлекая теплом дыхания от вонзающихся в плечи ногтей, оставляющих на светлой коже красно-синие полумесяцы остаточной боли, - «Лицо не может выдавать эмоций, лицо не должно быть живым. Ты мертва, и они, твои жертвы, мертвы. Давай же, девочка, начни понимать. И танцуй».
И она - танцует. Красит губы яркой краской, похожей на чужую кровь. И линию ресниц ведет черненой кистью. Белил не надо, лицо и без того по цвету - полотном. Как это, «полотном»? Она не знает, но так говорят про что-то бледное, про то, на чем болезненно-кроваво лишь глаза репликанта, а остальное ровно-слитым фоном рассеченным лишь линиями шрамов. Разбитая маска-вольто. И губы в крови ненастоящей.

Опасность - ловит чувствительными вибриссами зверя, а потому, пока расширенные в ужасе глаза еще с надеждой и тоской, - предал? Не предал? Убийца или друг, Орто, Орто, за что ты так со мной? - смотрят, тело уже совершает немыслимый, безумный кувырок вперед, подальше, от опасности и будущей боли, что заставляет дыбом подниматься тоненькие волоски на предплечьях. Врезается плечом, грудной клеткой, щекой фарфоровой, треснувшей, в камень стен, но пропускает за плечами чужую злобу, удар предательский. И цифры на комбинезоне выжжены в мозгу, на задней стенке черепа, закрой глаза, чтоб отразились в веках, искаженными, обратно повернутыми. И слез - нет, потому что ждать предательства - нормально и привычно и даже не больно. Не больно, почти, совсем. Только кровью в горле - вкус обиды.

Рвет на груди ветхость одежды, и пальцы сами находят нужную выемку, нужную неровность. И нажимают. От сидящей на земле фигуры - с гуденьем батареи чуть слышным, с объятием биотической волны, растекающейся по коже, до дрожи удовольствия, до дыбом все чувства, расходится по сторонам волна. Ровно через полторы секунды, что мало так для того, чтобы увидеть снова чужой алый взгляд. Что много так, для того, чтобы сделать шаг. И с земли подняться, в стремленьи броситься вперед, к спасительной кишке, к проходу прочь отсюда. Убить его - не поднимется рука. Убить его, того, что носит на себе лицо мертвое и родное, с губами кровью настоящей, не кукольной перепачканными. Подальше. Подальше. По... жалуйста, уйди.

Она тогда очень хотела наклониться, прикасаясь к темной крови, обволакивающей подбородок, губами. Не смогла.

Оглядываться - не хочет. Глаз его алых, - свежей артериальной кровью, как на губах, как на лице, горящих - видеть не хочет. Это, наверное, слишком больно для нее сейчас. Это, наверное, слишком горько для нее всегда. Саманта не любит вспоминать прошлое, и не любит его терять. Все ее воспоминания, как хранимые в пещере дракона драгоценные камни. Медленно покрывающиеся пылью рубины ненависти, изумруды радости, топазы страха, аметисты беспокойства, алмазы счастья и сапфиры спокойствия. Мертвые. Холодные. Мутнеющие со временем. Она перебирает их изрезанными о кромки огранки руками, стирает мутные разводы. Хранит, хранит как скупец - не выкидывая, но и не испытывая радости обладания. Просто по привычке.

Она не любит вспоминать прошлое, но помнит каждый его миг. И то, что было до распечатки, пусть и неверно, расплывчато, лишено даже намека на само-восприятие, на испытывание в этот адрес каких-то эмоций, и то, что было после - чистой памятью, а потом, чуть позже, и чистыми эмоциями. Новыми. Свежими. Не понятными еще этому телу, для которого в новинку было растягивать губы, чтобы рассмеяться, для которого непонятно было, почему так мокро и горячо на щеках в те моменты, когда в груди больно. Сэм не любит вспоминать прошлое, потому что оно причиняет ей страдания. Но будит его в своей голове со сладострастием мазохиста, хотя куда проще было бы закрыться от него нарисованной на лице чужими руками маской, так похожей на раскрашенное личико куклы из Квартала Сакуры. Когда прошлое снова догоняет ее, прошлое с чужим-родным лицом, Саманта пытается убежать от него как можно скорее. Не пытаясь ударить в ответ.

Она срывается вперед, ударяясь плечом о стену, сбитая с толку, сбитая с курса ударом тела Орто о свое. И мысль в голове бьется только одна - добежать, нырнуть, уйти. Сбежать и в щель забиться, чтоб привести в порядок голову, чтоб в мысли свои больные заглянуть. Потому что под-сознанием, под-рассудком, она понимает, что ее снова догнали галлюцинации, снова догнала ее болезнь. Саманта знает, что она больна, знает, что она сломана. Но редкость - видения настолько яркие. Настолько болезненные. Она знает, что тот, кто сейчас пытается убить ее, скорее всего совсем не похож на Орто, на ее Орто. Но разбитый мозг снова надевает на людей чужие маски, играя с ней в дурные игры. А потому Саманта просто бежит, отбивая по трещинам асфальта дробь твердого шага, дробь обитого металлом носка и мягкой, пружинистой пятки.

Выстрел разбивает воздух на сотни осколков. Рубиновых, изумрудных, топазовых и сапфирных. Радужных. А потом ее вперед отшвыривает болью. Саманта не чует на себе горячих пятен нарушенного кровотока, вырванных из тела кусков живой плоти. Только спина горит обугленностью ожога. Саманта спотыкается, падает вперед, лицом в землю и грязь, асфальт и трещины, сдирает кожу обтягивающую маску. И замирает, опустив ресницы и расслабив изломанное ударом тело. Потому что понимает, что сбежать просто не успеет. Потому что тело болит, и без того надтреснутое, а последним ударом и вовсе добитое. Потому что не собирается ждать второго выстрела. Только шагов. Потому что однажды репликант с белыми-белыми волосами учил ее бить ногами.